ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЕ ЛЮДИ

[don_katalan]

Otto W. Schmidt
После поражения военных аэродромов в рашистии многие ватники очень сожалели в чатах, что времени на сбитие дронов системами С-300 просто не было. Времени не хватило, а так разобрались бы.
Глянул в сеть. С-300 стоит до миллиона денег. Дрон - до тысячи.
В тысячу раз меньше.
У них что, С300 - как грязи?
Потом решил, что ватникам просто захотелось патриотического пафоса.
А вышел в итоге вой бессилия.
=====
Игорь Поночевный · ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЕ ЛЮДИ
Вызывает Путин к себе Пескова, показывает ему фейсбук:
— Почему я должен это читать?
Тот:
— Виноват.
— Иди, удави эту гадину.
Песков убежал и вызывает Бастрыкина:
— Слышь, Батя опять психует. Алёша Ступин гадости про него в интернете рисует.
— И?
— Пойди, там, ноги ему и руки переломай. И побольнее.
Бастрыкин записывает в тетрадочку, и на слове «переломай» внимательно смотрит на Пескова. Но ничего не говорит.
Вызывает к себе Бастрыкин одного генерал-полковника, ответственного товарища и просит его:
— Иван Иваныч, очень я на тебя полагаюсь. Такое дело. Главный опять разозлился. Не нравится ему один тип.
Иван Иванович крякнул, нахохлился, знает уже, о чем дальше речь. Недовольно в усы себе фурчит.
— Кто?
Бастрыкин глянул в тетрадь и процитировал: «Алёша Ступин гадости про него рисует».
— Понятно. И чего он к нему, пардон, прицепился?
— Я тебя, Иван Иваныч, прекрасно понимаю, но это не нашего ума дела. Разберитесь, там, с ним. Особо, конечно, не усердствуйте. Все мы люди, все мы человеки.
Иван Иванович медленно, по-генеральски, вышел.
Позвонил Николаю Николаевичу. Полковнику.
— Коля, зайди ко мне по одному делу.
Тот пришел.
— Как дела?
— Чудесно, Иван Иванович, вчера вас в Большом видел. На «Медее». С супругой.
— Что ж не подошел?
— Да постеснялся, как-то.
Хозяин кабинета достал из шкафа хороший коньяк, разлил по рюмкам. Николай Николаевич опустился в огромное кожаное кресло и вынул из коробки Кохибу.
— Как танцевали, а? — Иван Иванович улыбнулся: — Какие фуэте прима делала? Пальчики оближешь! Ну, слушай. У меня к тебе дело, любезный.
— Весь внимание-с, — Николай Николаевич обрезал сигару.
— Наш-то опять лютует, прямо держиморда. Интернет ему уже не нравится.
— Грустно это, Иван Иванович.
— Грустно, Коля. А мне каково? Ну, слушай. Будь любезен, дорогой, найди там кого-то. Деклассированного элемента. Наркомана какого-нибудь.
— Чужими руками, значит?
— Не надо. Пожалуйста. Мне, думаешь, легко? — Иван Иванович выпустил сигарный дым в потолок с купидонами, и закрыл ладонью глаза.
— Только без энтузиазма, Коля. Не нужно там никого бить. Припугните. Или в самом крайнем случае легонько, так, по физиономии перчаткой. Для острастки.
— Обрыдло это, ей Богу. В последний раз, Иван Иванович.
— Только волею службы, Николай. Ну, иди, с Богом.
Полковник допил коньяк, встал из кресел, старомодно поклонился генералу и заспешил к себе в кабинет, и там не знал два часа, кому поручить?
Наконец, Николай Николаевич тяжко вздохнул, спрятал Марселя Пруста в стол, и вызвал к себе Серёжу, следователя. Молодого еще старшего лейтенантика.
— Серёженька. На тебя одна надежда, голубчик.
И все ему рассказал.
— Николай Николаевич, ну мы же с вами образованные люди! Ну, что же это за волюнтаризм? Ну, как так можно?
— Серёжа, это крест наш.
— Николай Николаевич, родненький, может, Паша эту гадость сделает?
— Паша не может, он третью неделю дома, роман пишет. — Николай Николаевич вышел из-за стола, вручил Серёже яблоко, нежно погладил его по затылку, и проводил до дверей.
Сергей вздохнул, и понуро пошел из кабинета. «Кому же я поручу? У меня, ведь, и нет никого. Одни только интеллигентные люди. Разве что…».
Вечером у Сергея в кабинете сидел подследственный.
— Уважаемый Павел Аркадьевич, — вкрадчиво обратился к нему Сергей, — зачем же Вы, подающий большие надежды дирижер, натура творческая и тонко чувствующая, стали коноплю дома выращивать?
Павел, хрупкий юноша двадцати семи примерно лет, исподлобья глянул на следователя и, устав держать всё внутри, выложил как на духу.
— Видите ли, Сергей Александрович, после Крыма всё во мне перекувырнулось. Они все будто ополоумели. От последней уборщицы до худрука. Единицы, может быть, всё понимают, но молчат. А я молчать не могу! И руками этими со смычком двигать перед ними – увольте. Когда у меня весь первый ряд в зале депутаты и сотрудники администрации! И ведь я им налоги плачу, а в этих моих налогах – пули, через которые в Украине кровь проливается. Честный человек так не может. Это моветон теперь работать. Если вы, Сергей Александрович, не понимаете…
— Очень понимаю, Павел Аркадьевич. — Перебил его следователь, — И даже готов руку вашу мужественную пожать.
Сергей выбежал из-за стола и крепко пожал карбонарию руку в наручнике. И даже хотел её поцеловать, но постеснялся.
— Поэтому, — продолжил Павел, — я и ушел в подполье. Бросил работу и стал anonymous. И готов был и на Колыму, и в мордовские лагеря. Но не с кистенем же мне на улицу? А конопля – дело благородное, весь мир её растит, родимую. Не чурается. Труд пахаря – благословенный труд. Даже Толстой, вон, босиком из дому по полям ходил в одной крестьянской рубахе. И я перед совестью свой угрызений не испытываю.
— Павел Аркадьевич, знаете ли Вы, дорогой, что по закону можете выращивать не более 20 кустов, а у Вас уже сорок, и это уголовная ответственность? — Сергей все думал, как сделать своё страшное предложение и, устав юлить, собрался с духом, и проговорил наотмашь, скороговоркой, полушепотом:
— Но всё можно исправить, и лишние кусты из дела вычеркнуть. Я сейчас Вам гадость скажу но, поверьте, это не моя инициатива, меня заставили. Если Вы сейчас, милый Павел Аркадьевич, сию же минуту, дадите мне честное слово, что сделаете одну грязную работу, бесчестную работу, то я дело закрываю.
— Что за работу? — Павел глянул высокомерно.
Сергей сказал.
— Вы подлец, — выкрикнул вдруг Павел, и ударил следователя по щеке. Сергей схватился за лицо обеими руками и внезапно горько заплакал.
— Простите, простите меня, Серёжа! Простите. — Закричал Павел, и схватил его в объятия. — Простите меня. — Он сжал его двумя руками, сцепленными наручниками, и зашептал:
— Боже мой! В какое страшное время мы живем!
Сергей плакал ему в арестантскую робу. Так просидели они битый час, пока Павла не увел конвой. Всю ночь ворочался дирижер в каземате, обдумывая так оскорбившее его предложение. И на другой день, скрепя сердце, и более только ради супруги и детей, дал Сергею честное слово, а следователь отворил ему кандалы.
Настала ночь. Павел сидел дома, и точил большой кухонный нож. Над головой его в окно светила полная луна. «Как же я пойду на это? Разве я такая гадина? Разве я так низок в падении своём?» — подумал он. И тут же себя уверил: «Да, низок. Да, ничтожество я. Но как я велик в падении своём! Ведь я жалок, но я и горд! И в этом своём падении и через гордость свою возвышаюсь над прочими!»
В два часа он вышел из дома, спустился по пустой лестнице и побрёл на Васильевский остров. «Вот, я и решился». Его бил страшный озноб. Он нашел дом. Перелез через ограду. Вынул из шинели тесак, висевший в специально пришитой для того петельке подмышкой. Поднял над головою и в один мах ударил в колесо. Шина вскрикнула, вздрогнула, и испустила из себя воздух. Колесо машины было проколото. «Вот, я и сделал это». Павел пошел прочь, как в сомнамбуле. Всю ночь он бродил по каналам и рекам Санкт-Петербурга. Пришел утром, весь в лихорадке, домой, выбрал оранжевый шнур, которым связывал жену, когда упражнял с ней извращения, и повесился в ванной. Через секунду веревка лопнула, Павел упал и неудачно разбил лоб об угол. В комнате заплакали дети.