#сто_років_тому, 14 (1) квітня 1917

[don_katalan]

Алі Татар-заде
#сто_років_тому, 14 (1) квітня 1917, Аверченко друкує в часописі "Новий Сатирикон" сатиру "Свободниє Одесіти".
Оскільки ця невеличка п'єса передає спеціфічний говір, то я викладаю її в оригіналі, без перекладу українською.
___________________
— Ой! Неужели Канторович?
— Чего вы так удивились? Это при Толмачеве было чудо, когда еврей доживал свой век до старости. А теперь такой случай сплошь и рядом. Здравствуйте, товарищ Гендельман. Ну, что нового?
— А! Какие могут быть у нас новости?
— Послушайте, ведь теперь смертная казнь отменена. Чего же вы нос свой повесили?
— Почему? Потому что… (оглядываясь таинственно) тут нет никого из Совета рабочих депутатов? Потому что мне эта свобода не нравится!
— Вам? Еврею? Не нравится? Свобода? Гендельман! За такие слова я даю вам мысленно по морде!
— Попробуйте! А я мысленно сваливаю вас на пол, бью ногами в живот, вырываю половину волос на голове и вообще мысленно плюю на вас.
— Расходился! Чего вы так расходились? Ему не нравится свобода! Почему она вам не нравится?
— Потому что это свобода не для всех.
— Это свобода не для всех? Для кого же ее не хватило?
— Для кого ее не хватило? Для евреев!
— Он говорит: ее не хватило для евреев! Почему же ее не хватило для евреев?
— Ясно: мы сделались бесправными.
— Они сделались бесправными! Почему вы сделались бесправными?
— Конечно! Раньше мы имели право пойти в участок, имели право дать приставу, имели право дать околоточному, имели дать паспортисту. И тогда мы имели право жить, где угодно! Видите, сколько прав.
— Вот идиот! А теперь вы, Гендельман, разве не имеет право жить, где угодно?
— А то имею? Какое же я, извините меня, имею право жить, если я никому не давал?
— Кому же вы можете дать?
— Кому я могу дать! Полиции я могу дать.
— Так ведь ее же нет!
— А о чем же я и плачу! Вы знаете, русская полиция для еврея — это все равно как единственные брюки у бедного человека… Отняли у него полицию, и он чувствует себя так, будто, извините, среди бела дня без штанов остался.
— Ну, нет полиции, так теперь есть милиция.
Гендельман усмехается скорбно-иронически и, наклонившись к самому лицу Канторовича, многозначительно подмигивает:
— А она берет?
— Милиция? Вы с ума сошли! Конечно, нет.
— Так как же я ей дам, если она не берет?!
— Так вы ей не давайте.
— Мерси ваше. А как же я буду жить здесь, если я не даю.
— Вы изумительный дурак, Гендельман. Раз свобода, так вы живите, где хотите и как хотите.
— Какая это свобода, когда я не живу, а мучаюсь, когда я по ночам не сплю.
— Он не спит по ночам! Почему вы не спите по ночам?
— Потому что я никому не давал. Раньше я дам, кому надо, кому и не надо — и сплю себе как дитя. А тут я знаю: каждую минуту могут прийти и меня выселить.
— За что?
— За что? За то, что я еврей.
— За то, что вы дурак, вас могли бы выселить. Но за это, к счастью для вас, не выселяют.
— Чего вы на меня кричите, Канторович? Я не такой дурак, как вы про себя думаете. Я уже нашел выход. Хе-хе. Умный еврей даже при свободе найдет выход.
— Вы нашли выход! Какой же это выход?
— Вы не знаете, Канторович, когда в тюрьме можно получать свидание? По пятницам?
— А что?
— Я знаю, где сидит наш бывший пристав. Так я пойду, похлопочу, чтоб мне дали с ним свидание, и я ему что-нибудь в руку, чтоб он мне поставил штемпель. Там, знаете, свобода, республика, красное знамя, розетки-мазетки — это хорошо, но со штемпелем от пристава оно еще лучше.
— Когда я сморю на вас, Гендельман, меня тошнит. Вы просто загнанный старый осел. Про вас очень здорово выразился один поэт:
Рожденный ползать —
Летать не может.
— Не могу летать, вы говорите? И слава Богу! Я именно и боюсь полететь отсюда.
Канторович качает головой и с невыразимым презрением оглядывает согбенную фигуру Гендельмана.
— Теперь! Пойти к приставу! За штемпелевкой паспорта! До этого только вы, Гендельман, могли додуматься.
— А что, разве плохо? Обязательно пойду.
— Он пойдет! Когда же вы пойдете?
— Завтра я пойду.
— Сколько же вы ему думаете дать?
— Я думаю, четвертного довольно.
— Так дешево? Скажите, в котором же часу вы пойдете?
— Пораньше, в десять.
— Он пойдет в десять! Ну идите. Через какую улицу вы будете идти?
— Через Михайловскую.
— Так это почти мимо меня.
— Два шага.
Пауза.
— Гендельман…
— Ну?
— Может, вы зашли бы за мной?
— Зачем?
— Пойдем вместе.